ВОЙНЫ ШАЛЬНЫЕ ДЕТИ
Вместо эпиграфа
Наша семья вернулась из эвакуации в Ленинград в начале лета 1944 года. Вероятно, большинство молодых людей и даже людей среднего возраста не могут детально представить себе, как тогда выглядел город. Остановлюсь только на нескольких штрихах, которые на меня, девятилетнего мальчишку, произвели особенно сильное впечатление. Бумажные косые кресты на окнах еще не все были сняты. В центре города, на Невском, значительная часть окон лишилась стекол, которые были заменены фанерой. Ни автобусы, ни троллейбусы не ходили – только трамваи, как правило, битком набитые. На месте многих домов лежали кучи кирпича, в частности, так выглядел довоенный кинотеатр «Форум» на 7 линии в доме 14, где сейчас жилой дом. В городе практически не осталось собак и кошек. В начале 1945 года мы получили от друзей ни с чем не сравнимый подарок – котенка.
Университет не прекращал свою деятельность и в блокаду, а летом сорок четвертого шли интенсивные работы по восстановлению и ремонту помещений, прежние студенты возвращались с фронта, приходили учиться новые фронтовики. Университетская жизнь постепенно налаживалась.
Когда-то давно во дворе филфака был гараж университета. Сразу после войны основной автопарк университета составляли полуторки ГАЗ-АА, они стояли и постоянно ремонтировались прямо во дворе и в боксах, которые были расположены слева от арки, если смотреть на Неву. Эти полуторки время от времени выручали универсантов в определенных жизненных ситуациях – похороны, переезды. Кстати, в ту пору не существовало садоводств, дачных участков, собственных дач и, конечно собственных автомобилей, но многие ленинградцы снимали дачи и переезжали в них на лето с детьми, матрасами и другой утварью, которая возвышалась над бортами грузовиков. Мои родители работали в Университете, и, случалось, пользовались помощью университетских полуторок, а мне случалось общаться с шоферами и слушать их байки. Тогда мне было уже двенадцать лет, и я был всем сердцем влюблен в автомобили. Университетские шоферы представлялись мне в героическом ореоле, и, думаю, не зря. Все они прошли фронт и все должны были держать свою технику на плаву практически без запчастей. В ответ на мое восхищение мне разрешали подавать гаечные ключи и даже стали иногда брать в рейс. И однажды, когда один их шоферов Федя Попов отвез нашу семью на дачу на Сиверскую, произошло непомерно счастливое для меня событие – он дал мне порулить. Преисполненный величайшей гордостью, я сделал по поселку круг, преодолевая люфт руля полуторки больше 180 градусов (а что делать, достать новый «червяк» для рулевого управления было невозможно). До сих пор, имея официальный водительский стаж больше 60 лет, я с нежностью вспоминаю эти полуторки, вероятно так же, как вспоминают бывалые летчики биплан «русфанер» У-2.
Среди моих автомобильных наставников Федя Попов был самый симпатичный. Очень доброжелательный и открытый, молодой, но с совершенно седой головой, руки в мозолях. Как-то я увязался за ним в очередной рейс куда-то за город. Ездили мы долго, разговаривали о том, о сем. Я больше слушал, а Федя говорил, и так получилось, что, слово за слово, он рассказал мне о своей жизни. Перед войной он женился, у них родилась дочь. Дальше – Ленинградский фронт. После открытия Дороги Жизни в ноябре сорок первого года Федя накручивал по ней немеряные километры на своей полуторке и мечтал вывезти семью на Большую Землю. Такая возможность представилась только в конце апреля сорок второго, но 24 апреля Дорога была закрыта. Федя правдами и неправдами добился полуофициального разрешения съездить за семьей на свой страх и риск в одну из ночей где-то уже после этой даты. Он надставил и поднял как можно выше воздухозаборник карбюратора и выхлопную трубу, дополнительно заизолировал провода и пустился в трижды смертельно опасную дорогу. Трижды, потому что можно утонуть, тебя может накрыть немецкий «мессер», и от начальства не поздоровится, если сам выкарабкаешься, но утопишь машину. Всю дорогу до Осиновца ледяная вода плескалась в кабине полуторки, покрывая педали и Федины ноги по щиколотки. И все же удача была на стороне смелого, и он добрался до родимого Васильевского, где в четырехэтажном доме его должны были с нетерпением ждать жена и дочка. И вот он, их дом, в нескольких десятках метров, но единственная фара полуторки выхватила из темноты лишь кучу кирпичей. Чудом уцелевшая соседка сказала, что бомба попала вчера, и никого из той самой части дома не осталось в живых. Ни тогда, когда я слушал этот рассказ и потихоньку размазывал слезы, ни сейчас по прошествии многих десятков лет я не могу найти слова, которые могли бы хоть отдаленно передать то, что могло твориться у Феди на душе, а ему пришлось сразу же возвращаться в часть. Васильевский остров – Ржевка – Осиновец – Кобона, темнота, тарахтит замученный мотор, и он один за баранкой. Никогда Федя не писал стихов, а тут как-то сама жуткая душевная боль выплеснулась в стихи. Я слушал из его уст эти стихи в кабине полуторки и был так придавлен его горем, что ничего не записал и не запомнил. Я только чувствовал его нестерпимую боль, и еще был благодарен ему за то, что он, переживший все это, доверил свою боль мне, двенадцатилетнему несмышленышу. А может это и хорошо, что я не запомнил тех стихов, такое личное нельзя отдать на сторону.
Прошло какое-то время, Федя снова женился, потом в новой семье родились две дочери. Гараж во дворе филфака тем временем ликвидировали, и больше с Федей я не встречался.
Когда-то давно во дворе филфака было еще швейное ателье. После блокады туда обращались многие универсанты, утратившие прежние костюмы и прежние габариты. Среди активных клиентов были и мои родители, которые как-то незаметно подружились с главным тамошним закройщиком. Это был молчаливый пожилой человек, по моим тогдашним понятиям совсем старик. Высокий, худощавый, с печальными глазами. К сожалению, за прошедшие годы я забыл, как его звали, помню только, что это было простое русское имя, поэтому пусть он будет в этом коротком рассказе Иваном Ивановичем. Он бывал у нас дома и после примерок и обсуждения костюмных дел обычно оставался попить чаю. На меня он смотрел странным взглядом, смущавшим меня. Взгляд его был направлен мне прямо в глаза и еще куда-то сквозь меня, и в глазах его читалось застывшее страдание. Мне казалось, что это взгляд тяжело раненного человека, и при всем этом он разговаривал со мной как-то особенно нежно и всегда называл меня Лёня, хотя прекрасно знал, что я Лёша, а не Лёня. И вот однажды во время чаепития я взял и сдуру спросил Ивана Ивановича, почему он зовет меня Лёней, и он, глядя на меня повлажневшими глазами, рассказал почему. Так звали его единственного сына, который был старше меня лет на восемь и я, как казалось Ивану Ивановичу, был на него очень похож. Лёня с начала войны рвался на фронт, и, когда ему исполнилось семнадцать, военкомат нехотя отправил его на ускоренные курсы младших лейтенантов. Период ускоренной подготовки пролетел очень быстро, и летом сорок третьего года Лёня в новенькой форме с новенькой звездочкой на погонах оказался в «энской» стрелковой дивизии на «энском» направлении. Потом Иван Иванович узнал, что все это «энское» находилось подо Мгой и вело тяжелейшие бои в заболоченных лесах. В землянку, где находился его стрелковый взвод, Лёня прибыл под вечер. Первым делом он решил пройти по леску в сторону передовой и рассмотреть обстановку своими глазами. Бойцы взвода, все старше Лёни по возрасту и уже обстрелянные, в один голос советовали ему подождать, не торопиться в светлое время идти туда, где действуют немецкие снайперы, но Лёня ни за что не хотел показать себя трусом. «Наденьте хоть каску..» - куда там! Лёня в новенькой фуражке шагнул в лес. Выстрел, раздавшийся через 5 минут, был слышен даже в землянке, и солдаты, прикрываясь огнем, принесли обратно на плащ-палатке своего младшего лейтенанта с простреленной головой. Вот и вся история.
Простите меня за то, что мои отрывочные воспоминания вышли такими грустными, но это была война, а я, как мне кажется, был одним из ее детей.
А.Б.Никольский,
из воспоминаний
