Евгения Николаевна Синотова (12.11.1928–25.04.2022), доцент ЛГУ — СПбГУ, более 70 лет посвятила Университету, с отличием окончила Химический факультет, работала здесь, специализируясь в области радиохимии. В Ленинграде — Санкт-Петербурге она провела тяжёлые блокадные годы, получила образование, стала крупным учёным и педагогом. Награждена медалями «За оборону Ленинграда», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».

…Родилась я в 1928 году. В школу я пошла в 1936 году, …училась в школе на углу Пестеля и Фонтанки, в первом и втором классах. В третий класс я пошла в школу на Крюковом канале напротив Никольского собора. Это была бывшая немецкая гимназия, немцы ещё преподавали немецкий язык. Здесь я училась в третьем, четвёртом и пятом классах.

Когда началась война, мне было 12 с половиной лет. Летом 41-го мама меня отправила в летний пионерский лагерь в Прибытково. Там великолепные места. 22 июня 1941 года был назначен Родительский день. Я помню, как мы готовились. Был большой праздник, посвящённый открытию лагеря. Приехали родители, которые сообщили, что началась война. Перед моей мамой стоял выбор, что со мной делать. Было два варианта. Первый — будет подан состав и нас повезут на восток прямо из пионерского лагеря, а кто не хочет, забирает своё дитя домой в город. Мама решила, что я лучше буду с ней. Этот состав с детьми далеко не уехал, немцы расстреляли весь этот поезд с детьми. Кто там выжил, я уже не знаю.

Мы вернулись в город, маму послали рыть окопы. Женщины работали на окопных работах, потому что мужчины все пошли в армию: кто по призыву, кто добровольцем. А я бегала по магазинам. Ещё было свободно с едой. Я покупала сахарный песок, подсолнечное масло, всё, что могла достать. Хлеб, кажется, уже был по карточкам. Первые карточки в городе были хлебными. Мы, конечно, не выедали нашу хлебную карточку, но покупали все. Я помню, в нашей комнате было одно большое венецианское окно и письменный стол, на котором мы раскладывали бумагу и сушили сухари. В доме жили хорошие соседи, наша квартира была очень дружная. Этот настрой остался и после блокады, хотя почти все соседи поменялись. В одной из комнат до войны жила семейная пара – муж с женой. Она была картографом и перед войной занималась съёмками местности. И она советовала: Агриппина Васильевна, берите Женю и поезжайте на капустное поле. Капусты уже не было, мы собирали оставшиеся зелёные листья и солили их. Это в блокаду называлось «хряпа». Я уже не помню, сколько точно мы привезли и засолили. Таким образом, в конце 1941 года какой-то минимальный запас еды у нас ещё был.

В блокаду выдавали по 125 граммов хлеба. В хлеб добавляли целлюлозу. Самый большой паёк получали рабочие, затем служащие и потом иждивенцы. Мама считалась служащей. Детскую карточку я получить, естественно, уже не могла. Мы варили студень из столярного клея, потом из ремней. Запах был безобразный. Когда я ела, зажимала нос.

Мама устроилась на работу ещё перед началом войны, потому что папа платил деньги только на моё содержание. На Витебском вокзале было отделение перевозки почты, и она там накладные печатала на грузы, работала машинисткой. Я помню, что именно на Витебском вокзале был буфет. Поскольку мама там работала, у неё был пропуск, она меня водила в этот буфет, где можно было съесть пирожные. Это был сентябрь 1941 года. В магазинах уже ничего нельзя было купить. А потом этот пункт ликвидировали, и их соединили с Московским вокзалом. Витебский уже не функционировал, но на новом месте мама тоже работала в отделении перевозки почты.

Город бомбили 8 сентября. В восемь часов вечера вдруг воздушная тревога. Мы знали, что нужно иметь заплечные мешки с документами, сменой белья, подушкой. Все должны быть в бомбоубежищах. У нас было бомбоубежище в доме № 22 по Лермонтовскому проспекту, где мы жили, но, наверное, маленькое, мы туда не спускались. Но поскольку у нас была широкая лестница, которая спускалась полукругом и выходила на Лермонтовский проспект, во время бомбёжки мы лежали на этих ступеньках. Впечатление жуткое. Вот летит бомба — ты слышишь и ждёшь, что сейчас будет? Когда мы вышли после отбоя, то увидели невообразимое количество стёкол, весь Лермонтовский был усеян ими. Он шёл до улицы Декабристов, раньше ещё Садовая улица его пересекала. Этот участок от Садовой до набережной Фонтанки был непроезжий. На Фонтанке был госпиталь для раненых; его разбомбили.

Помню зарево, всё небо пылало, потому что горели Бадаевские склады с сахаром, продовольствием. Весь продовольственный запас был уничтожен. Помню, охватил страх: как дальше жить? Но человек привыкает ко всему. В восемь часов вечера можно было проверять часы по началу воздушной тревоги. Этот дотошный немец начинал регулярно бомбёжку в 20 часов. Холод на улице уже был адский. У нас печное отопление, печку нечем топить и не приветствовалась вытяжка – сигнал, что здесь живут люди, которых нужно уничтожить. Поэтому мы приобрели «буржуйку», на ней готовили. Но «буржуйку» тоже надо было топить, поэтому жгли в основном мебель.

В первые месяцы блокады школы ещё работали. Был такой холод, что замерзали чернила в чернильницах. Были такие чернильницы-непроливайки, мы в них обмакивали ручки с перьями № 86. Школу в то время было не узнать: никто не бегал, не прыгал, не смеялся — это всё ушло. Все медленно ходили по коридору. Поднимались на второй этаж, сидели в классных комнатах, дрожали и ждали, когда наш класс вызовут в столовую. Столовая была на первом этаже, нам давали тёплый дрожжевой суп — дрожжи, разведённые в воде и подсоленные, конечно, без хлеба. Многие дети приносили баночки с собой. А воспитательница или дежурный педагог смотрели, чтобы дети обязательно ели сами. Домой еду брать не разрешали. И такая ситуация была до декабря 1941 г., когда нам внезапно объявили: Дети, больше в школу не ходите, дрожжевого супа не будет! Вот так было в 1941 году. И дальше, фактически зимой 1941/42 года, школы не работали. Была попытка возобновить учёбу в бомбоубежищах. Но, во-первых, было мало детей, чтобы разбивать их по классам. Во-вторых, мешали холод, голод, бомбёжки. А вот весной на прополку морковки и других корнеплодов и затем на сбор урожая школьников уже посылали. Можно было доехать трамваем, они уже стали ходить. Во время блокады Ленинграда всех выживших детей собирали и посылали работать на огороды. Руководителем у нас была педагог-немка. Она заботилась о нас, подкармливая кусочками овощей, и даже разрешала взять домой по две штуки морковки или турнепса в зависимости от того, что мы пололи.

Мы с мамой жили на третьем этаже, в комнате с высоким потолком, как в старинных домах. За водой ходили на Фонтанку. Помню, там была булочная, она открывалась в 6 часов утра. Объявляли на неделю, когда можно выкупить хлеб по карточкам. Хлеб даже по 125 г бывал не каждый день. Как ни одевайся — холодно, люди надевали разные халаты, всё, что было из тёплого, а поверх уже пальто. Очередь занимали за час. На людей смотреть было страшно: все злые, голодные, щёки впалые, глаза огромные. Помню, был ужасный случай. Один мальчонка схватил у кого-то пайку хлеба с весов, покупатель не успел взять. К нему бросились, стали бить, а он эту пайку запихал себе в рот и проглотил.

Уже позже, после 41-го видела: люди шли, держась за парапет моста, некоторые останавливались, сползали и так оставались лежать без движения. Замерзали. Помню, шла на работу, вижу: мужчина лежит в валенках. Иду обратно, а валенок на нём уже нет. По городу ходили отряды ПВО, молодые девушки, подбирали покойников. В этих отрядах были кое-какие привилегии, паёк давали побольше. Но на все случаи они не успевали. В нашей квартире было семь трупов. Мы с мамой одни выжили.

На Новый год, 6 января 1942 года, как раз в канун Рождества Христова (хотя о нём мало кто знал), устроили праздник в одной из школ Октябрьского района. Пригласили нас всех, оставшихся в живых. Детей в городе было мало: многие не двигались, лежали, кто-то погиб. Но эта блокадная ёлка запомнилась мне на всю жизнь. Ёлка стояла наряженная. В зале было натоплено, но дети были укутаны, никто не раздевался. С нетерпением ждали подарков, получив их, никто из детей их не ел — берегли для дома. Потом повели нас в столовую, накормили тёплым супом и овсяным печеньем. Никто не плясал, не смеялся, хоровод вокруг ёлки не водили.

Шло время. Становилось всё хуже и хуже. Запасы исчезали. Чтобы вы понимали, как это было: большая алюминиевая кастрюля на 4–6 литров ставилась на плиту-«буржуйку», в неё мама клала шесть столовых ложек пшена, немного соли, получалась скользкая масса — суп.

Потом, был такой момент, я уже лежала, она меня спрашивала:

— Женечка, тебе холодно?
— Не очень…
— Женечка, кушать хочешь?
— Не очень…

Силы уходили. И мама решила: надо двигаться. Мы ходили пешком до Никольских рядов, потом возвращались и только после этого позволяли себе обедать. Уже темно — зима, электричества нет. Зажигали светильник на лампадном масле или на касторовом, но касторовое жалели, мы его ели.

В январе 1942 года все запасы истощились и у города, и у населения. Нас выручили несколько пакетиков какао, который мы разводили и пили. И внезапно вышло распоряжение выдать на Новый год подарки по ленд-лизу (пришли американские корабли с гуманитарной помощью): 300 г ветчины, колбаса, бутылочка растительного масла и что-то из одежды. Мне досталось приличное пальто с меховым воротником, я и после войны его носила. Но эта поддержка — ерунда, всё быстро разошлось. Мало кого спасли эти «подарки».

Надо было решать: умирать или выжить. И мама взяла меня к себе на работу. Там как раз были устроены двухмесячные курсы для сортировщиков писем. По окончании курсов я работала сортировщицей. Сортировала в основном треугольники-письма с фронта. У меня была корреспонденция Урала и Сибири — самая большая. В октябре 42-го мне было 14 лет, я была очень маленькая ростом, на работе мне сделали скамеечку, чтобы я могла использовать верхние клетки стойки. В них помещалась корреспонденция по направлениям железных дорог и больших городов. Я очень старалась и перевыполняла норму, была на хорошем счету. Весной 43-го я, помимо работы, участвовала в очистке города. Когда снег растаял, обнажились человеческие отходы, надо было убирать, иначе могли возникнуть эпидемии. Но обошлось: наладили работу бань — рядом с нами были Усачёвские бани, — и мы ходили туда. Правда, раздеваться было страшно, все худые, точно скелеты, наглядные пособия по анатомии.

Я очень хотела учиться в школе, но меня с работы не отпускали. В те времена увольняться было нельзя. Если уволишься, ты – враг народа. Начальство говорило: Ты уйдёшь, другие уйдут, а кто же работать будет? Мы с мамой дошли до райкома, там сказали: Отпускайте! Меня к тому времени, в ноябре 43-го, уже наградили медалью «За оборону Ленинграда». А позднее, в 48-м, медалью «За доблестный труд». Осенью 43-го я снова стала школьницей. Мне нужно было идти в 6-й класс. Пришли с мамой, а директор говорит: Я не могу принять вашу девочку. Она уже знает вкус денег, уже работает. Учиться вряд ли захочет. Но всё-таки мы как-то уговорили её, и меня приняли. И там я познакомилась с Галей Раковой. Школа была женская. Галя вспоминает: Ты всегда сидела на первой парте, внимательно слушала учителя. Учились в 6-м и 7-м классах школы № 231 Октябрьского района. Но стали приезжать дети из эвакуации, в школе стало тесно, и её перевели в другое место, на Крюков канал, напротив «задов» Мариинского театра. В 8–10-м классах я училась уже там. Я была большая общественница, председатель совета дружины. Ходили по госпиталям, давали концерты. Помню, собирали стеклянные пузырьки. Завод стеклянный не работал ещё, а пузырьки были нужны для расфасовки лекарств.

…Помню День Победы. Я бегу в школу на торжественную линейку, а мне навстречу незнакомые люди, обнимаются, целуются. А вечером был салют. Великое торжество!

После школы я решила поступить в институт. Ещ/ когда училась в школе, хотела стать химиком.

---

Полный текст воспоминаний «Синотова Евгения Николаевна. Надо было решать: умирать или выжить» опубликован в книге: Школа жизни. Воспоминания детей блокадного Ленинграда. М.: АСТ, 2014. С. 11–13. Воспоминания Е.Н. Синотовой записала Татьяна Алёшина для проекта «Непридуманные рассказы о войне».

Онлайн доступ:

• http://www.world-war.ru/nado-bylo-reshat-umirat-ili-vyzhit/
• https://mir-knig.com/read_181943-1